Говорим дальше — и снова о разных интересных штуках: о премии «Поэзия» как уравнении со всеми неизвестными; о книжных блогерах, плененных тусовочно-иерархической системой; о надежде на новое почвенничество — и крепнущем жанре постапа; о широкой толерантности Льва Оборина, которую надо бы сузить; о том, что говорят и думают о нас классики; о самообследовании нашей рубрики, насчитывающей уже 12 выпусков по 12 эссе; а также о многом другом…

И секретарь премии, или, как он тут называется, «эксперт-модератор», умело этот интерес к ней поддерживает. Виталий Пуханов — блогер опытный, да и шестнадцать лет дирижирования «Дебютом» — тоже не шутка.

Но самое интересное в длинном списке «Поэзии» осталось все же за кадром.

А именно: кто и как его формировал.

По «Положению о Премии», это делают эксперты. «К работе над конкурсным потоком Эксперт-модератор привлекает экспертов. Экспертами являются известные поэты, критики, переводчики, издатели, специалисты по премиальным процессам».

Не стану комментировать загадочное: «специалисты по премиальным процессам» (новая специализация, видно, такая). Интереснее другое: кто эти известные люди?

А это уже тайна. «Состав экспертов не обнародуется».

То есть, с одной стороны, «известные», а с другой — засекреченные.

Проделывают эти известные-неизвестные просто колоссальную работу. Не только «читают конкурсный поток» и «участвуют в формировании "длинного списка"». Они еще «вносят предложения по составу Жюри текущего года», «изучают общественный интерес к произведениям — потенциальным соискателям Премии "Поэзия" (критические публикации, дискуссии в периодике и в социальных сетях)»…

И все это — «на безвозмездной основе».

Нет, то, что в наших палестинах не перевелись еще люди, готовые пахать исключительно из любви к литературе, у меня сомнения не вызывает. Даже радует.

Да, есть вещи, которые обнародовать не стоит. Например, список номинированных текстов. И в других крупных премиях он тоже не оглашается: это еще «сырец», не прошедший отбор. Исключение — «Национальный бестселлер», где номинационный список — он же и «лонг». И начинает гулять по википедиям и обложкам книг: «входил в длинный список "Национального бестселлера"». Что в переводе означает: «Вася, друг, подсобил» или «Маша, литагент (издатель), порадела».

Но туман над тем, кто осуществляет отбор, — это другое. Даже если там, за пеленой тумана, все «по чесноку». И эксперты предельно объективны, и движимы только литературным вкусом, а не групповыми интересами. А если и групповыми (куда же от них денешься?), то, по крайней мере, состав экспертов подобран с учетом того, чтобы отразить разнообразие этих интересов…

Но сама таинственность на этой важнейшей стадии премиального процесса, как правило, вызывает подозрения. И, увы, не всегда беспочвенные.

Вспомним историю с «Русской премией», где, как оказалось, в первые три года длинный список в поэтической номинации формировался не на основе присланных работ (как было прописано в положении), а изготавливался узкой группой экспертов — опять же, нигде не обозначенных.

Или — менее очевидный кейс — первые несколько лет поэтической номинации «Дебюта», когда загадочным образом лауреатами становились сплошь «вавилоновские» авторы. Так что Дмитрий Бак, помнится, не без иронии писал: «Соревновались за премию, как известно, все того пожелавшие стихотворцы-"непрофессионалы" не старше двадцати пяти лет, а победили, гляди-ка, сплошные постконцептуалисты».

Вообще, то, что «Поэзия» будет наследовать не «Поэту», а «Дебюту», было ожидаемо. И в «Дебюте» эксперты («ридеры») были засекречены. Причем, судя по одной реплике Дмитрия Кузьмина, одни просто прочитывали «первоначальный поток рукописей», а были и те, кто принимали «промежуточные решения». Тоже тумана хватало.

И весь этот туман был благополучно перенесен в «Поэзию». Только в еще более сгущенном виде.

В «Дебюте» состав экспертов все же каждый год должен был обновляться. В положении о «Поэзии» об этом ничего не сказано. Эксперты в ней, вероятно, не только тайные, но еще и вечные.

В «Дебюте» был прописан важный момент: «Дабы индивидуальные пристрастия ридеров меньше влияли на прохождение произведений к рассмотрению жюри, каждое произведение должны прочесть не менее двух ридеров». В «Поэзии» — об этом тишина.

Ни в коей мере не подозреваю, что все это было сделано творцами новой премии для того, чтобы легче было манипулировать ее процессом и результатами. Будем исходить из презумпции добрых литературных нравов. Тем более что Пуханов всячески подчеркивает свою нейтральную позицию, и даже посетовал в своем ФБ (18 сентября) на «давление экспертов», под которым в лонг-лист оказались включены «непрофессионалы». Вот и прекрасно — назовите экспертов. Будем знать, и кто там давление оказывает, и кто вообще этот лонг-лист изготовил. Тогда и поговорим по существу о его содержании. Пока же он остается продуктом выбора неизвестными людьми из неизвестных произведений, номинированных неизвестными изданиями, говорить особо не о чем. Слишком уж со многими неизвестными это странное уравнение.

Но мы пока не об этом.

Премии «Поэзия» мы можем быть благодарны за моментальный срез литературного поля. Эксперты в рамках собственных представлений номинировали абсолютно разные тексты, в результате чего в премиальном листе присутствуют авторы от Ильи Данишевского до Дмитрия Быкова, от Веры Полозковой до Александра Кабанова.

При последовательном чтении стихов, которые никогда не могли бы быть напечатаны на страницах одного журнала, поскольку нет у нас такого журнала, который напечатал бы всех этих авторов, напрашиваются интересные выводы.

Во-первых, совершенно нетипичное для нашего премиального процесса многообразие. Очень разные поэтики. Очень разные направления. Авангард, верлибры, классическая и не очень силлабо-тоника. В этой связи не позавидуешь жюри, когда оно будет делать окончательный выбор, потому что в значительной степени это будет выбор между направлениями. То есть оно буквально вынуждено будет ответить на вопрос, что из всего этого для него в большей степени — «поэзия».

Второе — имена. Нельзя сказать, что в списке присутствуют все поэты, чьи имена на слуху у читающей публики, но очень и очень многие. Есть имена, известные просто всем, есть широко известные в узких кругах. Есть живые классики, есть звезды интернет-поэзии. Есть и имена, которые видишь впервые, но тем не менее очевидно, что жюри придется выбирать из очень авторитетных имен. Так что интрига присутствует.

Зато появился эпос. Попытка передать образ времени через голоса конкретных людей, как, например, у Сергея Завьялова. Или через рассказанную историю, как у Григория Горнова. Ну а то, что это время периодически приобретает черты безвременья, — так не к поэтам вопрос.

Время вообще сквозная тема большинства стихотворений. Очень много стихотворений о прошлом. Конкретно, о советском прошлом. Преимущественно в связи с какой-то личной или семейной историей. Как правило, этот опыт трагический. Не забыты ни репрессии, ни голод, а главное, отчетливо проявляется драма обманутой мечты. Так, в стихотворении Даны Курской смерть отца осмысляется через цитаты из знаменитой советской песни, в силу чего личная трагедия обретает черты трагедии поколенческой, трагедии несбывшейся надежды.

Естественным образом к теме прошлого примыкают тема детства и старости, невозвратности первого и неожиданности последней, которые возникают в стихах многих поэтов, от Дмитрия Веденяпина до Виктора Куллэ. В остроте переживания скоротечности человеческой жизни чувствуется стремление к ее осмысленности.

Осмысляется и настоящее — в частности, через наиболее трагические моменты современной истории, как у Юлия Гуголева в стихотворении о трагедии в ТЦ «Зимняя вишня», или опять же через призму прошлого, как в стихотворении о шествии «Бессмертного полка» у Татьяны Вольтской. Много размышлений и о русской цивилизации: от лирической миниатюры Михаила Еремина до баллады Всеволода Емелина, в целом сводящихся к невозможности постичь ее тайну.

При всем при этом, если рассматривать весь корпус стихов как единый многоголосый текст, как голоса некоего единого романа, нетрудно заметить, что в его кульминации травма преодолевается и появляется любовь к стране, переданная через любовь то к детской игрушке — как у Ксении Букши, то к футболу, как у Дмитрия Данилова. Всерьез подозреваю, что эти тексты будут относиться к числу самых популярных среди читателей.

Есть, конечно, попытки понять страну и время не только сердцем, но и умом. И в этом плане осмысление Дмитрием Быковым ситуации в 30-х в Испании и Аллой Боссарт в современном Израиле могут навести читателя на смелые аналогии. Но это разговор отдельный, не только и не столько о поэзии.

Впрочем, надо сказать, что тенденция не закон, и многие поэты размышляют о смысле существования человека и человечества вообще, без привязки к конкретному времени или месту. Им интересны, как Александру Кабанову, «волны и новые племена», не меньше. Но и в этом случае в центре внимания оказывается человеческая судьба на фоне «большой истории». То есть, опять же, эпос.

Наверное, сам факт обнаружения его в премиальном листе уже оправдывает появление премии. И вообще, эта тяга к осмыслению времени вызывает умеренный оптимизм и заставляет надеяться на то, что вслед за постановкой вопросов мы сможем получить от поэзии и некие ответы. Ибо познавательная функция поэзии, хоть и не считается основной, на самом деле определяет все остальные.

Но оправдаются ли наши ожидания, покажут уже другие сезоны премии.

Кому-то ее хватает, остальным диплом в рамке мало что прибавит.

Есть ощущение, что больше всего от учреждения премии выиграл оргкомитет. Ну, еще, может быть, журнал «Дружба народов». В «толстяках» нынче с отделом критики негусто, а тут рабсила на халяву («Ребята, вам сказочно повезло!»).

Хотя для чего бы нужен был журнал человеку, который уже имеет аудиторию, равную тиражу литературного издания, живой отклик читателей (авторитарный телеграм не в счет) и возможность писать что хочется, как хочется без всякого геморроя в виде редколлегии, публиковаться, когда пожелаешь, хоть моментально, не ожидая несколько месяцев?

Классическая ситуация: стоит одним начать что-то делать, тут же возникают люди, которые берутся распределять, управлять и регулировать. Принимаются создавать комитеты, комиссии, правление, разводят бюрократизм. Налаживают административно-командную систему там, где ее не должно быть по определению. Начинается деление блогеров на сорта, создание иерархии, вывешиваются доски передовиков производства. Вид при этом значительный: «Мы делаем большое, нужное дело».

Приобрела ли от этого что-нибудь литература? Что из этой, по обыкновению, помпезной раздачи слонов следует для самих книжных блогеров? Как изменится их жизнь? Зачем вообще устраивать эти бега, переходящие в драку нищих за сертификаты и право пройти онлайн-курс непонятно у кого и неизвестно для чего?

Страсть к лауреатству, мандатам и званиям разного рода связана с тем, что у нас обычно мало прислушиваются к содержанию сказанного. Важно не что говорят, а кто говорит. Право на высказывание еще надо заслужить. Создать себе имя, облагородить свое беспородное пишущее существо, сопроводив его какой-либо бумажкой.

Тот, кто организует этот процесс, тем более получает признание в качестве сколько-нибудь значимой фигуры. Массовик-затейник нынче едва ли не центральная фигура в литературе. Не можешь продвинуться наверх в ВИП-персоны? Дострой ступеньки вниз. Станешь уважаемым руководителем, куратором, экспертом, функционером. Что это там за неорганизованная шпана скачет по интернету? Давайте встроим их в систему.

Так возникают системные и несистемные книжные блогеры. То есть здесь даже не рекрутирование критиков из блогерской среды, как могло бы показаться вначале. Весь смысл премий, вручаемых блогерам, в том, чтобы распространить порочную тусовочно-иерархическую практику на новое явление. Системные блогеры обслуживают издательства, литературную тусовку, исполняют роль подушки безопасности по отношению к пугающей непонятной интернетной вольнице. Естественно, делают это из эгоистических соображений. Ничего постыдного, наоборот. Эгоизм является ныне системообразующим литературным принципом. Иначе и не может быть в среде, основанной на идолопоклонстве и культе личности. По этому признаку и отбирают своих среди блогеров. Эгоизм и пестуют премиями.

Такого допустить нельзя. Это ж и будет обрушение современного литературного процесса.

Премии стоят на охране эгоистического, индивидуалистического принципа, заставляют мыслить персоналиями. Они превратились в один из оплотов иерархически-тусовочного мышления. Дают не текстам, а авторам. Борются не с хаосом, а с многообразием.

Задача большинства премий — ограничить реальность десятью писателями, тремя критиками, семью блогами. Премии не выявляют, а затемняют истинное понимание происходящего. Превращают реальность в удобную, юзабильную, удушающую, скучную.

Не удивлюсь если кто-то в недалеком будущем дойдет до идеи Союза книжных блогеров России, создания блогполитбюро, партактива, комитета по делам блогеров и так далее. Додумаются и до лицензирования книжных блогеров. Мысль у нас почти всегда движется в подобном направлении.

Споры о профессиональной критике поутихли. На очереди дискуссия о профессиональном блогерстве? В такой бред вполне верится в нашей перевернутой реальности. А ведь блогер — всегда любитель. В свободе, нестесненности никакими рамками и обязательствами — очарование блогерской деятельности. Зачем же душить эту сферу премиями и включением в порочную систему на корню? Рекламы, идолопоклонства и распределения по рангу у нас и так хватает, а вот свободы и любви к книге маловато.

Но хороший критик не привык ограничиваться прочитанным только в одном месте. Он ищет дальше, он следует рекомендациям Ольги, он заходит в рекомендуемые блоги. И что же он видит?

В № 7 «Дружбы народов» Брейнингер публикует интервью с «Аней, известной в инстаграме как "Хлеб наш". На сегодняшний день "Хлеб наш" — самый крупный по числу подписчиков книжный блог в инстаграме». Любопытно, надо скорее познакомиться! Заходим! Первый пост — розыгрыш призов для подписчиков, за ним — снова розыгрыш приза, третий пост — реклама деревянных значков-брошек собственного производства, четвертый — мысли о сливках и счастье, пятый посвящен курсам по созданию рекламных макетов и так далее. Книжный блог, говорите? Ну да, получается книжный — не поспоришь. Разыгрываются-то книги, а не абы что. Да и своим подписчикам Аня предлагает советовать друг другу хорошие книги. Вроде все. Познавательно, ага. В интервью Ольге Брейнингер Аня признается, что читает «довольно мало», «отписалась практически от всех книжных блогеров», про существование толстых журналов «узнала совсем недавно», а мир критиков у нее «большого интереса не вызывает».

Комментарии излишни.

Процититирую лишь молодого прозаика, сценариста и редактора Женю Декину, которая в недавнем опросе портала Textura о литературной иерархии отметила: «…есть ощущение распада не только привычной иерархии, но и системы ценностей в принципе. Я тоже связываю это с появлением интернета. Ток всегда идет по пути меньшего сопротивления, поэтому ждать от людей, что они захотят развиваться, работать над своими текстами, а не просто пиариться, если есть такая возможность, бессмысленно. Это другое поколение, куда более самоуверенное, эгоистичное. Это индивидуалисты, которые считают, что они интересны другим людям по определению. Профессионал, который хочет развиваться в своей области и стать экспертом, нацелен на рост, на повышение качества, на изучение теории, а для них литература — это хобби…».

Отклоняется от линии партии вместе с партией. Все умно. Все выверено. Все с пониманием. Можно возопить «зачем», но мы знаем, скольких достойных людей погубил вопрос «зачем». Статьи Оборина мог бы с трибуны читать Брежнев. Его обзоры — «обо». «Перед ним», видимо, некогда была поставлена задача писать о поэзии и пузырящемся максимально отстраненно. Я читал статьи Оборина вдоль и поперек, снизу вверх, по существительным, прилагательным, глаголам и ничего не понял, пока не нашел в нем множество пеона первого. Статьи Оборина относятся к стихам как причитание к плачу. Дайте мне это рыданьице в голосе. Его обзоры — эпитафии. Нельзя глумиться над покойниками — они ведь «по торговым делам сюда прибыли, а не за этим». Оборин пишет о поэтах как о покойниках. И сам притворяется стилистически мертвым, может быть, чтоб его не критиковали. А может быть, его просто так научили писать. Вот Екатерина Иванова не понимает, что пишу я, а я не понимаю того, что пишет Лев Оборин. Может быть, Лев Оборин не понимает того, что пишет Екатерина Иванова?.. Nie potwierdzam i nie zaprzeczam.

Походит ли Лев на льва? Безусловно да. Что же удерживает от проявления его львиную сущность, которая суть чтойность львиности?.. Несомненно, «оборр» («двор» по-албански). То есть Лев заперт во дворе, в некоем Тиргартене, menagerie, Зоопарке (кстати, моя любимая группа). Тогда как пристало ему загорать в саванне и делать набросы по антилопам.

Прочтемте обзор Оборина по глаголам. Отбросим глагольные имена и сложные вши. Останется:

Можно легко и приятно, хотел, пытались, не хочется. (В извлечении для смысла: на авось.)

Возникает, появляются, показывают, оказываются, открыло, выглядит, демонстрирует. (Других посмотреть и себя показать.)

Становится, стал, стояли. (Стоим-тусуемся.)

Будет есть. (Это понятно.)

Вышла, предшествовала, приходили, наводят, находят, попадаются, выхватывает, вмещает, вводит. (Тут описан процесс охоты с нанесением.)

Заставляет, предполагает, требует, надлежит. (Тут глаголы стояния переходят в глаголы лежания.)

Глаголы Оборина — глаголы мезолитического бюрократа-гопника. Я, когда детей учил, говорил прямо противоположное Бродскому: меньше существительных — больше глаголов. По моему опыту, текст из существительных и имен вообще мало кто понимает. Это такие иероглифы. В Хеттском царстве была такая забава среди интеллигенции — придумывать свои собственные иероглифы. Вот и статью Оборина я хотел бы увидеть в иероглифической кодировке — наверное, это очень красиво. (Оборин недостаточно истеричен для критика. Он слишком тщательно строит предложение — достойно прозы. Так-таки и следует писать прозу, а не прозу под видом критики. А критике следует учиться у настоящих мастеров: Манцова, Топорова, Анкудинова. Особый низкий поклон Льву Оборину за 108 книг, которые нужно прочитать, хотя это и невозможно.)

В интервью баснословному Борису Кутенкову Оборин говорит: «Постепенно моя толерантность к непривычному расширялась — с помощью постоянного чтения и разговоров как со сверстниками, так и с теми, кого я могу сейчас назвать своими учителями». Конечно, еще в аюрведе сказано: чтобы не терять вкус, следует время от времени есть говно, но может, не следует чрезмерно расширять толерантность, которая сводится, собственно, к «с волками жить, по-волчьи выть»?.. Широка толерантность Льва Оборина — я бы сузил. Наше время — не время широких задач. Да и сколько толерантности может вынести человек?

Я прочитала их тогда и не смогла сказать ни слова доброго — долгий скучный верлибр, композиция хаотична, мысль тривиальна. Я читаю их теперь, всего через шесть лет, и мне кажется, что о Львове, эпохе, памяти и смерти нельзя сказать лучше:

Что у них там происходит в стихотворении? Юные исследователи границ сознания экспериментируют с токсичными препаратами, но виден и австрийский дом, и тетеньки, и несуществующие бабушки, дети и двери, и слышен запах нитрокраски:

Пока у мертвых есть имена, фамилии, погоняла — они еще немножко живы в чьей-то памяти, и свободный стих дышит как хочет. Когда же «умерло все и мир стал недвижим» — приходит черед недвижной силлабо-тонике с жесткой сцепкой рифмовки аабб. Они потом все воскреснут, даже и не поименованные, и стихотворение снова рассыплется верлибром, и «воскреснет Дима Антонов и позвонит, / и заедет за мной на машине, / и мы поедем в центр. / Воскреснет Кормильцев и позвонит и скажет, / что приезжает во Львов на неделю», воскреснут и придут пить кофе на Армянку, это тоненькая коротенькая улица в самом центре города, там в маленькой кофейне варят кофе на песке в крошечных медных турочках, наперстками, там они были и стояли и пили кофе, это стоячее было кафе. Теперь нет, теперь есть столики и меню, но на стенах теперь их смеющиеся лица, а в меню — стихи Дмитровского.

Пока все они существовали в моей голове лишь умозрительно, вряд ли стихотворение не работало вовсе. Но как оно работает, как оно дышит и движется, как устроена его волшебная механика, было не понять — пока я не съездила и не посмотрела своими глазами на то, что осталось во Львове от Армянки 1982 года. Вот теперь и думаю, что об этом культурном явлении в западной провинции империи лучше Бергера написать нельзя.

Узнать лично, не по пересказам, представителей своего рода.

В маленьком тексте Маши Бекетовой я опознал родственника. Совсем молодого, и уже побитого жизнью. Герой рассказа — парень, вчерашний подросток, но рассказ наверняка автобиографический. Основной узел у героя и автора, по-моему, общий: потеря родины.

«Я никогда не хотел в гребаную Германию. В первом классе я подслушал разговор родителей о том, что они собираются подать документы на пэ-эм-жэ, и, догадываясь, что это что-то нехорошее, изо всех сил желал им, чтобы ничего не получилось. Я ненавидел Германию больше всех дворовых врагов и математики. Когда мне было двенадцать, возможность переезда из Днепропетровска превратилась в тяжелую, надвигающуюся, как туча, реальность. Что-то там продвинулось с нашими документами, и родители даже узнали название федеральной земли, куда мне грозила ссылка: Северная Рейн-Вестфалия. Отвратительное, длинное, пугающее название».

Так начинается рассказ Бекетовой. Из короткой биографической справки явствует, что автор родилась в Харькове в 1989 году, потом переехала в Германию. Наверняка она тоже сопротивлялась, но с родителями не поспоришь…

У автора жизнь, кажется, складывается. По крайней мере, судя по биографической справке («живет в Бранденбурге, пишет диссертацию») и по самому рассказу «Без меня», который сломленный, смирившийся человек написать бы не смог. Но в душе Маши Бекетовой, наверняка, и нынче смута, поиск ответа на вопрос: кто я? Не этакий философский, а вполне конкретный: украинка, русская, немка.

Можно сказать: какая разница, все эти деления на национальности условны и устарелы. Но язык-то выбрать нужно… Рассказ Бекетовой написан на хорошем русском языке и одновременно на не совсем том, каким пишут нынешние двадцатилетние. У Бекетовой он, может быть, лучше, но он не тот — он начала нулевых. Скорее всего, того времени, когда будущего автора вынимали из родной почвы…

Герой рассказа не может прижиться в Германии. Его приятелями в знаменитом лагере переселенцев во Фридланде становятся такие же эмигранты поневоле — подростки, посещающие языковые курсы. Турки, болгары… Девятнадцатилетний Мехмет Атеши, с которым герой только-только задружил, который кажется ему сильным, на которого он старается равняться, вдруг кончает жизнь самоубийством.

«До меня медленно доходило: Мехмет не справлялся с переездом. Только по-другому чем я. Пока я красил губы гуталином и обожал черный цвет, он отчаянно дурачился и веселил всех, чтобы не слышать своей боли. Наверное, у него в Турции тоже была компания и любимые непереводимые тексты песен. Может, даже кто-то, кого он любил, может, ласковая лохматая собака или гитара с чьим-нибудь автографом тоже…»

В финале повзрослевший герой пытается найти семью Мехмета, но ему сообщают, что «семья Атеши во Фридланде больше не живет».

Переехали, как и сам герой, в другой город? Вернулись на родину? Умерли?..

В 2010-е из Европы, Америки, Израиля пришли бывшие дети и подростки, которых вывезли с территории еще существовавшего или уже распавшегося СССР. Они не счастливы, они не благодарны родителям. Они потеряны. Ищут и не могут найти почву, не чувствуют корней.

Вспоминаются рассказы Керен Климовски, повесть «Призма» и роман «В Советском Союзе не было аддерола» Ольги Брейнингер, в котором есть такие вроде бы оптимистические, а на самом деле трагические строки:

«Я надеялась, что на этот раз смогу держать все под контролем и не сорваться снова в хаос. Родители тоже вели подготовку к отъезду: через месяц после меня и они покидали Германию, чтобы вернуться домой, в Казахстан, — и это было хорошо. Несмотря на все положительные перемены и старания последних лет, Германия все равно оставалась чужой и ощущение "лишних людей" не покидало. И если родители не могли пойти путем постоянного перемещения, как задумала для себя я, они захотели вернуться к корням, которые теперь ценили гораздо сильнее. Я радовалась тому, что они снова обретут дом, а я — хотя бы его образ. Поэтому, когда в конце сентября мама с папой провожали меня во Франкфуртском аэропорту на рейс до Лондона, опустив тяжелую минуту прощания, все было нормально, все было в порядке. Просто я знала, что теперь всегда буду одна. И это было окей».

Думаю, эта тема будет усиливаться и нарастать. И, наверное, через подобные произведения людей с оборванными корнями, мы придем к новому почвенничеству.

Такая теснота постапокалиптического ряда несомненна (и ох, не избыточна ли?). Разнообразие предлагаемых вариантов Конца Всего (а что в них однообразно — предстоит еще выявить) наводит на мысли о том, что, видимо, пора потихоньку начинать систематически сравнивать такие тексты. Основательно задумываться над их чертами, тенденциями и разновидностями. А главное — над причинами и глубокими стимулами складывающегося и нарастающего на наших глазах постапокалиптического текста русской культуры, полного уже внутренних отсылок разных его частей друг к другу. Делаю пока заметку для чаемого разращивания, чуть менее беглую, чем тогдашнее торопливое замечание.

Корректнее было бы, конечно, говорить о литературе, пишущейся по-русски и при этом далеко не всегда собственно русской (вовсю уже идут и далеко зашли тонкие дифференцирующие процессы), — скажем, сюда относятся и израильтянка Горалик, во многом выговаривающая в своем романе тревоги, свойственные именно израильскому сознанию и для здешних жителей не всегда и прозрачные, и белорус Мартинович, создавший один из двух равноправных вариантов своей «Ночи» — тоже полной внутрибелорусских отсылок и намеков — на русском языке. Стремясь к еще большей корректности, стоило бы говорить о тексте не «постапокалиптическом», а «посткатастрофическом». Разница существенна: определившая представляемый мир Катастрофа в образующих его частных текстах есть всегда (неважно, с какой степенью внятности она обозначена), но Апокалипсиса как такового — «Откровения», в точном значении слова вкупе с его неминуемыми религиозными импликациями вообще-то нет нигде (кроме, может быть, с некоторыми оговорками, «Ночи» Мартиновича). Не говоря уж о том, что во всех вариантах посткатастрофических текстов земная жизнь после Большой Беды с теми или иными трудностями все-таки, приспосабливаясь к новым условиям, продолжается, что после Апокалипсиса с ней, по идее, быть не должно.

Как легко заметить, тема, во-первых, на редкость востребованная массовым читателем (издают-то все сплошь крупные издательства да большими тиражами), во-вторых, нарастающая в своей настойчивости.

Складывается впечатление, что мир (ну, скажем, — та его часть, что говорит и думает по-русски) просто бредит своим крушением, проговариванием его вариантов. Крушением даже не грядущим — а совсем уже близким: всмотритесь в датировки событий у Горалик (самое начало 2020-х), в приметы застигнутого Ночью мира у Мартиновича — это вообще уже почти сейчас. Мир строит испытательные полигоны для своей травмированности, потерянности, сиротства. Эта тема все увереннее и настойчивее пробивается из фэнтези и хоррора в литературу высокую, с тонкой психологией, изысканной эстетикой, сложной антропологией (как у Горалик) и метафизикой (а то и с мистикой, как у Мартиновича), со сложноустроенными культурными аллюзиями (как, например, у того же Мартиновича, да, пожалуй, и у Веркина). Налицо ее стремление работать со всей, в пределе, культурной памятью в целом — использовать ее ресурсы для понимания и заранее присвоения новой, пока еще только воображаемой ситуации.

(Заметим при этом, что природа Катастрофы, после которой мир приходится заново осваивать, не всегда ясна, это совсем не обязательно ядерная война, — а иногда даже и неинтересна. Важны две вещи: что прежнего больше не будет и главное, главное — что делать дальше.)

Когда лет десять назад Дмитрий Глуховский издал свое «Метро» о посткатастрофическом мире, оно произвело на современников такое сильное впечатление, что породило множество и подражаний, и продолжений, и компьютерных игр, фанатских сообществ и бог знает чего еще — совершенно независимо от своих литературных достоинств, которых у этого произведения, строго говоря, было немного. Зато был детально продуманный мир, буквально нанесенный на карту — со своим бытом и нравами, фольклором, предметной средой, повседневными практиками вплоть до кулинарии… Грубо говоря, все это можно было примерить на себя. И кроме того — роман Глуховского (не уверена, что он был единственный такой, но) стоял тогда особняком. В последние годы путеводители по миру-после-конца посыпались как из рога изобилия и явно независимо друг от друга.

Впору говорить не только о сгущении посткатастрофического, но и о его рутинизации.

Перед нами явно — настойчивые попытки подготовиться к тому, к чему подготовиться, вообще-то, нельзя. Обжить необживаемое. Рутинизировать чрезвычайное. Овладеть неовладеваемым. Помыслить немыслимое. Чтобы не было так страшно.

Все это дает нам материал для размышлений — нет, не для представлений о возможном Конце и о том, что после него, хотя и об этом тоже, но не в первую очередь, — но о том, как устроены и работают защитные механизмы культуры, к которым, несомненно, вся эта «посткатастрофика» должна быть отнесена.

Первый вопрос очевиден: «Над кем смеетесь»? Ответ: более или менее над всеми. Над властями предержащими — это понятно. С их приспешниками тоже дело ясное. Но, скажем, Леля Горностай, соратница оппозиционера Наждачного, управляющая колесным танком, давно снятым с производства, есть стеб довольно жесткий.

Более того, иногда персоналии названы автором в открытую, без использования даже минимальных перемен имени. Вот музыкант Юра доволен разоблачением клонов, пытавшихся нарушить его авторское право:

Еще ироничней выглядит атака сил добра на лагерь провластных троллей с использованием специально обученных активно гадить птиц. Прямая такая метафора говнометания в этих наших интернетах.

Кстати, интернета в мире книги нет. Авторское право есть, а интернета нет. И компьютеров нет. Еще нет телевизора, радио, самолетов, атомной энергетики, кинематографа, фотографии, магнитофонов, алюминия… Электричество и двигатели внутреннего сгорания находятся в подростковом состоянии. Хотя тут возникает противоречие, неизбежное для сколь угодно продуманной фантастики: Вторая Мировая война с Гитлером и танками была, а дизели — полудохлые? Электромеханическое реле кажется диковинкой, а электрички бегают?

При желании это можно объяснить. К примеру, вдруг произошел технический коллапс, а власти скрывают? Хотя, кажется, нет. Описанный мир по-своему удобен. Из Москвы в Нью-Йорк летает дирижаблик «Андрей Рублев». Да, 36 часов. Но зато — тишина, комфорт, свобода! Я б не против.

Еще милей устроена система звукозаписи. В ней задействованы птицы. Настоящие, живые. Вокруг одной из таких птичек и закручивается сюжет. Рассказчику достается ворон — своего рода палимпсест: у него в одном из слоев памяти записаны переговоры Молотова и Риббентропа о пакте. Я не занимаюсь спойлерством: завязка сюжета происходит на первых страницах, а вот развязка будет крайне неожиданной. С очень занятными военными союзами и разными вывертами.

Но дело не в беллетристической составляющей: в этом плане мы роман уже похвалили и готовы похвалить еще раз. Мы о футурологии: по технологическому уровню мир «Корвуса» напоминает примерно марктвеновских «Янки при дворе короля Артура». Кстати, с книгами Марка Твена возникает вообще довольно много ассоциаций. На ум приходят «Ученые сказочки», «Детектив с двойным прицелом», да и общий стиль несколько схож.

Однако есть существенная разница. У скептика, атеиста и ворчуна Марка Твена была надежда на будущее и технический прогресс как средство улучшения нравов. Печально, но у героев книги Гурского эта надежда тоже есть. В сущности, их мир просто отстал от нашего в плане некоторых технологий. А в целом он абсолютно идентичен: в этом и суть романа. Только, увы, герои возлагают слишком много надежд на те самые недостающие технологии. Дело даже не в радости от электрической пишущей машинки или от появления первого огромного фонографа. Дело в надежде на социальные перемены, связанные с прогрессом. Судя по всему, государство эти перемены примораживает, а народ на них надеется. Как вот старый и мудрый разведчик Фишер (тот самый, доживший):

Увы, но власть как институция прекрасно осваивает новинки — гораздо быстрее граждан. Тут можно рассказывать долго, а можно привести один пример: напомним, сюжет «Корвуса» во многом завязан на предании гласности секретного протокола к Пакту Молотова-Риббентропа. В книжном мире это чревато разными неприятностями, вплоть до войны и переворота. Меж тем третьего июня 2019 года, как раз в дни выхода романа, Российское историческое общество официально представило советский вариант данного протокола. И что? И ровным счетом — ничего. Пластмассовый мир победил, все остались при своих мнениях.

Так что книга получилась хорошая, но грустная — почти до безнадежности. Впрочем, кроме базовой сюжетной линии там есть ряд любопытнейших допущений. К примеру, главный герой ловит аудиопиратов, размышляя:

И действительно: кредитов, ипотеки и всего такого прочего в книге нет! Единственный момент взыскания долгов — за квартплату. Стало быть, при неразвитости промышленного капитала, финансовый капитал тоже устроен как-то очень интересно! И вот это вправду может оказаться необычным и крайне перспективным моментом. Хотя, напомним, копирайт во вселенной данного романа, увы, чтят. Даже и с избыточным трепетом.

«Интересен и опыт коллективного выдвижения от читателей журнала "Воздух": у журнала профессиональный и предельно требовательный читатель, неудивительно, что в премиальном листе из 100 текстов 12 опубликовано в "Воздухе". Это не поленился подсчитать один ревностный участник». Есть подозрение, что упомянутый «читатель» журнала «Воздух» действительно существует в единственном числе и является одновременно его издателем. Однако за невозможностью проверки этой гипотезы, просто обратимся к упомянутой «золотой дюжине».

Что мы здесь видим? Привычно унылый в своей сырой серости крахмал текстов Вадима Банникова, маниакально фиксирующего на бумаге все, что происходит у него в голове — на этот раз в виде перечисления слабо связанных друг с другом топосов. Не вызывающие никакой эмпатии, сконструированные стенания Ольги Брагиной о невозможности «сделать что-то полезное, борщ сварить, заработать денег», в свете чего остается лишь беспомощно улыбаться котикам.

Дмитрий Зернов посвящает свой текст «практике неумелого секса», но к концу неожиданно сворачивает на проблему выбора «миленькой власти». Денис Крюков, незатейливо поигравшись с графикой, добавил к тонне стихов о снеге еще две блеклых и довольно искусственных миниатюрки. У Владимира Лукичева, наоборот, «бесснежная зима» вопиет о своей обреченности и нелепости из-за прискорбной попытки сращения пейзажной лирики с актуальным политическим высказыванием. Елена Михайлик описывает драматическую историю симпатии девушки из «Самарры» (?) к некоему пламенному революционеру, эксплуатируя все тот же мертвый нарратив с вялыми вкраплениями блеклой иронии. Надо сказать, Тургеневу в «Накануне» этот сюжет удался не в пример убедительней. Евгений Пивень внимательно прислушивается, как внутри его текста отсутствие беседует с отсутствием, но вряд ли кому, кроме отсутствия же, этот диалог будет интересен. Стихотворное сказание Жанны Сизовой о героической касатке по имени Талекуа в своей замозоленной риторике сильно проигрывает примечанию к себе самому, которое смотрится информативней и, пожалуй, поэтичней. Екатерина Симонова повествует о смерти бабушки — не без задевающей лирической конкретики. Но в виде эссе о том, что такое «не жизнь, не смерть, а что-то совсем чужое, что гораздо хуже», этот текст (как и многие стихи Симоновой) смотрелся бы выгоднее. «Синий предынфарктный заяц» из стихотворения П. И. Филимонова как бы намекает, что рассмотрен сей опус должен быть не в поэтическом, а в психиатрическом дискурсе. Стихотворный субъект Алексея Швабауэра, нацепив маску сельского дурачка, с выморочным умилением любуется ужимками ламантинов, кормит их котлетами и переживает, что мы — не ламантины, ламантины — не мы. Однако утешать его как-то не тянет. Наконец, Ирина Шостаковская просто взяла и зачем-то изнахратила пушкинский «Арион», превратив его в череду довольно идиотических фантазмов. Цель изнасилования прецедентного текста осталась неясной.

Излишне уточнять, что большинство представленных текстов написаны верлибром (а те, где есть рифма, она никак не спасает), о котором поэт Виталий Кальпиди, от участия в премии «Поэзия» дистанцировавшийся, справедливо заметил: «Верлибр — сильная эстетическая мутация, к традиционно русским каналам поэтических интуиций отношения пока что не имеющая».

А ведь это только те стихи, которые опубликованы непосредственно в «Воздухе». Если прибавить к ним еще с пару-тройку десятков напечатанных в дышащем тем же самым «воздухом» издательстве «АРГО-РИСК», или на портале «Сигма», или просто выставленных в фейсбуке авторами того же «Воздуха», то ощущение, что читаешь лонг-лист премии им. Дмитрия Кузьмина, крепнет неумолимо. Стихи И. Данишевского, А. Егорова, В. Коркунова, Е. Костылевой, И. Кукулина, Д. Ларионова, В. Лисина и т. д. и т. п. представляют все тот же коктейль из толченого мышьяка вымученных недосмыслов, дешевого эпатажа, забубенной зомбофилологии и пластмассовой социологии. Относительным противовесом им становятся присутствующие все-таки в «листе» достойные стихи (Б. Агрис, Г. Горнов, О. Дозморов, С. Золотарев, А. Кабанов, И. Караулов, Б. Кенжеев, В. Нацентов, С. Шестаков и др.), остающиеся, впрочем, в печальном меньшинстве. В совокупном своем текстовом объеме они примерно равняются размазанной на полтора десятка страниц безлико-кашеобразной околофилософической жвачке, представленной Ростиславом Амелиным.

Что сказать… Огорчимся очевидной тенденциозности премиального списка и порадуемся, что, помимо премии «Поэзия», у нас есть собственно поэзия. Поглядим на второй сезон (являющийся для любой премии во многом определяющим) с мерцающей надеждой, что Виталий Пуханов будет не только гордиться своими ошибками, но и начнет уже их исправлять.

Другие поставщики, а иногда они же сами, пишут об этих книгах, хвалят их; у них есть и журналы, и критики, и партии, — все, что угодно, как будто в настоящей литературе; даже имена некоторых из сих господ получают какую-то странную известность. Когда я смотрю на эту чудовищную, противоестественную литературу, то, кажется, вижу собрание ящиков в книжных переплетах: тут есть и история, и роман, и драма; посмотришь внутри — один сор… Между тем, эта литература живет своею противоестественною жизнию. Когда обществу вздумается наклониться и спросить: да где же литераторы? — поставщики очень смело выставляют свои головы и отвечают: "мы за них". Общество присматривается, замечает на месте литературы лишь промысел, лишь желание нажиться деньгами — и одна часть общества проходит мимо с отвращением, другая верит этим господам и зa фальшивую монету платит настоящими деньгами, — а этим проказникам только то и надо!»

{2}

«Исключая двух-трех стариков, вся нынешняя литература представляется мне не литературой, а в своем роде кустарным промыслом, существующим только для того, чтобы его поощряли, но неохотно пользовались его изделиями. Самое лучшее из кустарных изделий нельзя назвать замечательным и нельзя искренно похвалить его без но, то же самое следует сказать и о всех тех литературных новинках, которые я прочел в последние 10−15 лет: ни одной замечательной, и не обойдешься без но. Умно, благородно, но не талантливо; талантливо, благородно, но не умно, или, наконец — талантливо, умно, но не благородно. Я не скажу, чтобы французские книжки были и талантливы, и умны, и благородны. И они не удовлетворяют меня. Но они не так скучны, как русские, и в них не редкость найти главный элемент творчества — чувство личной свободы, чего нет у русских авторов. Я не помню ни одной такой новинки, в которой автор с первой же страницы не постарался бы опутать себя всякими условностями и контрактами со своею совестью. Один боится говорить о голом теле, другой связал себя по рукам и по ногам психологическим анализом, третьему нужно "теплое отношение к человеку", четвертый нарочно целые страницы размазывает описаниями природы, чтобы не быть заподозренным в тенденциозности… Один хочет быть в своих произведениях непременно мещанином, другой непременно дворянином и т. д. Умышленность, осторожность, себе на уме, но нет ни свободы, ни мужества писать, как хочется, а стало быть, нет и творчества».

{3}

«Журналисты наши говорят часто о юных читателях и юных читательницах, которым может быть вредно такое-то и такое-то произведение. Кто с этим спорит? Но нянька не позволяет ребенку играть ножом. Благоразумные наставники не дают своим воспитанникам книги, несообразные с их летами. Когда ж мы уже вышли из-под надзора, вступили в свет и можем все видеть и все слышать, мы можем и все читать; и как не мир, а мы сами виновны, когда злоупотребляем жизнию, так не писатели, а мы сами виновны, когда злоупотребляем чтением».

{4}

«Наша публика так еще молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце ее не находит нравоучения. Она не угадывает шутки, не чувствует иронии; она просто дурно воспитана…»

{5}

«Охота являться перед публикою, которая Вас не понимает, чтоб четыре дурака ругали Вас потом шесть месяцев в своих журналах только что не по-матерну».

{6}

«У нас критика, конечно, ниже даже и публики, не только самой литературы. Сердиться на нее можно, но доверять ей в чем бы то ни было — непростительная слабость».

Вопрос: дорогие современники, когда и по каким поводам это сказано?..

Ответ:
В. Ф. Одоевский. «Записки для моего праправнука о русской литературе» (1840).
А. П. Чехов. «Скучная история» (1889).
Е. А. Боратынский. Предисловие к изданию поэмы «Наложница» (1832).
М. Ю. Лермонтов. «Герой нашего времени» (1840).
А. С. Пушкин. Из письма М. П. Погодину, около 7 апреля 1834 года.
А. С. Пушкин. Из письма М. П. Погодину, 11 июля 1832 года.

Во временах и нравах, в жанрах, в поколениях, в литературном процессе в целом. Не обошлось и без естественных отвлечений на внутренние споры в критической среде и шум от скандалов.

Вообще же, как кажется, именно «критика критики», является стержнем ЛК как рубрики (и даже уже — явления). В 2018 году все начиналось с санитарных, так сказать, работ — борьбы с «фуфлокритикой» (можно, конечно, осуждать использовавшийся тогда неакадемический термин, но, как по мне, он не хуже ставшего каноническим «г…внорока» из другой сферы).

Тема, однако, развилась до более серьезного разговора в популярном, впрочем, изложении. «Проблема современной критики — баланс между экспертизой и популяризацией». «Внепартийных критиков не существует. Рефлексия в том и состоит, чтобы эту партийность в себе осмыслять и видеть, как она "форматирует" вкус». «Сегодня критика пугающе серьезна, а это должно быть весело» (правда, у того же автора это совмещалось с определением популярной у читателя веселой «Черной метки», как «кликушеской пародии на критическое высказывание» — но и это нормально: нельзя вписать разные явления в одну формулу). Как итог — попытка к концу года сформулировать что-то вроде «Кодекса критика». Того, каким должен быть критик (честным, умным, интеллигентным), а каким не должен (злым и хамом).

Понимаю, что в кратком изложении это иногда выглядит банально, но когда с примерами и аргументацией — то любопытно. Последний штрих к описанию «эпохи НЮ» — мягкое цитирование соседей по «литконнице».

И вот случился фазовый переход ко «времени ВЛ» — с ключевым решением о формировании двух составов ЛК, работающих посменно. Свежая кровь всегда хорошо, здесь же вдвойне хорошо тем, что рубрика стала более оперативной, (почти) ежемесячной.

А еще она стала более колючей, поскольку пришли не только «умные», но и «злые» (нужно ли отдельно оговаривать ироничную условность этих определений, заимствованных из «Кодекса», — понятно, что и «злые» умны, и «умные» не беспредельно добры). Характерный пример: в № 4 (июль-август) 2018 года Константин Комаров в дым раскритиковал Максима Алпатова («фуфлокритика»). А с января 2019 года… Алпатов вошел в состав ЛК.

Существенно расширился круг тем. К примеру, не только констатация того, что с появлением новых технологий мир и литература не те, что раньше, но и более пристальное рассматривание этой инаковости и новой реальности (меняющей — поколение за поколением — не только литературу, но и тех, кто ее создает): соцсети, интерактивная и е-литература; искусственный разум и литература; дизайн и искусство; информация и подкаст; поколения цифровых мигрантов Y и цифровых аборигенов Z. И это все не «модные фишки», а вовремя уловленный и точно заданный вектор, расширяющий сознание литкритики.

Но показательно также и то, что из других сфер искусства, кроме литературы, в ЛК регулярно присутствуют лишь кинематограф и ТВ (прежде всего, сериалы, то есть тоже модификация кино). Только о них говорится сущностно — как в приложении к литературе, так и самостоятельно (что тоже оправдано, поскольку в основе кино — сценарий, текст). А вот, скажем, театр упоминается иллюстративно либо метафорически. И это немного странно, с учетом того, что у русского театра дела сейчас явно лучше, чем у российского кино. С чем это связано — с нелюбопытством, еще с чем-то?

Совсем редко (учитывая традиции рок-поэзии и растущий русский рэп) говорится о музыке. Ну, а живопись и современное искусство, за редчайшим исключением, остаются и вовсе фигурами умолчания (вот уж воистину по Рене Магритту: «Это не трубка»).

Логический мостик, своя символика была в том, что в первом номере 2019 года Сергей Морозов раскритиковал «Кодекс критика» (название, напомню, условное, мое, – О. К.) Елены Пестеревой из последнего номера 2018 года. А Станислов Секретов в том же выезде «кавалерии» атаковал Романа Сенчина.

Тут, кстати, полезно привести список последующих пикировок: Сенчин-Секретов. Сенчин-Бавильский. Жучкова-Сенчин. Прямо ни дня без строчки Сенчина. И это понятно. Крупный прозаический камень, брошенный в огород озеро критиков не мог не вызвать круги на воде. Тем более, что формулирует Сенчин остро и бескомпромиссно, по-писательски не обращая особого внимания на терминологическую точность и методологическую выдержанность. Поэтому в соответствии с принципом «УПрощай» появление его в ЛК – просто находка, не меньшая, чем призыв когорты «злых». Впрочем, не хотелось бы, чтоб «кавалеристы» пикировались до затупления пик. Иначе «Легкая кавалерия» вскоре окажется в «Бесконечном(-ной) тупике (шутке)»... Кстати, кроме Сенчина самые «царапающие» критики для авторов ЛК – Юзефович, Конаков, Кузьменков. Вот бы и их «ввести в состав» (но это, видимо, вряд ли возможно).

Любопытно также терминологическое дробление объекта рассмотрения в 2019-м: критика – филологическая/филологизирующая, классическая, авторская, «без критики», дегустационная, идеологическая, эстетическая... А в 2018-м начиналось преимущественно с сарафанной/фейсбучной и фуфлокритики.

То ли еще будет. Скачем дальше!